«Мой диагноз — шизофрения». Откровенное интервью

— Как правильно называется твой диагноз?

— Сначала у меня было шизотипическое расстройство. На данный момент это актуальный для меня диагноз, но в моей больничной карте написано шизофрения. Если говорить простым языком, то шизотипическое расстройство — это вялотекущая форма шизофрении. Есть мнение, что его дают тем, для кого не могут определить точный диагноз.

— В чем особенность этого расстройства?

— Судя по тому, что я читала, а не судя потому, что у меня есть: это странная речь, особенности мышления, низкий уровень воли, отвлеченное мудрствование — рассуждение о чем-то таком, о всяких философских субстанциях, идеи отношения — когда тебе кажется, что все про тебя думают и что-то знают, эксцентричное поведение.

— А реально у тебя что-то из этого есть?

— Я думаю, что у меня есть склонность к отвлеченному мудрствованию. Изначально моя болезнь началась с депрессии из-за того, что я очень много думала.

— Когда тебе поставили первый диагноз?

— В 2015 году я легла в психиатрическую больницу, не на Банную гору, но в психиатрическую больницу (женское отделение на ул. Революции, 56 — Properm.ru), и лежала там на протяжении нескольких месяцев, в целом, получилось пять. Я переходила на дневное отделение, потом переходила снова на круглосуточный стационар, меня долго смотрели, исследовали, водили к какому-то доценту, и, в итоге, поставили шизотипическое расстройство.

— Почему ты решила лечь? Что стало причиной?

— Мне было плохо, с 14 лет у меня была депрессия, я бы назвала сейчас это так, не знаю, что я думала тогда.

— Депрессия из-за чего?

- Я не видела смысла жизни и хотела умереть. Возможно, это связано с какими-то абсурдными идеями, которые тоже характерны для нас, шизофреников. Где-то в 15 лет я прочитала книгу Джона Барта «Плавучая опера». Это книга о том, как человек запланировал самоубийство.

Герой книги был старым, у него были проблемы с сердцем, и он мог в любой момент умереть, поэтому он решил, что убьёт себя, но для этого нужно сделать определенные вещи. В итоге, в последний момент персонаж передумал совершать самоубийство. Он понял, что жизнь не имеет смысла так же, как и сознательный уход из нее. Для меня это стало каким-то правилом и причиной не убивать себя. Я постоянно думала, что я хочу умереть, но не убить себя. Я просто хотела не быть, хотела исчезнуть. Но все эти процедуры, которые приводят к смерти, они меня не привлекали. Я хотела, чтобы меня не было изначально. Тогда я заключила с собой договор о том, что я себя не убью, потому что это также бессмысленно, как и жизнь.

— Сейчас ты тоже так думаешь?

— Каждая теория и концепция терпит кризис, и позже, когда я была в каком-то шатком состоянии, я как бы переставила переменные в уравнении. Я поняла, что жизнь не имеет смысла, но я её живу, значит могу и убить себя. Если жизнь и смерть бессмысленны, то получается, что это равно. Тогда я приняла решение убить себя, но у меня ничего не получилось.

— Когда это было?

— Два года назад. Я была в каком-то состоянии аффекта. Это было утром. Я пришла к этой мысли и подумала: «Это замечательно». Потом легла спать, подумала, что решу это позже. Прошло несколько дней, я как-то рассеялась, была не в себе и решила совершить самоубийство.

На следующий день я очнулась на полу. При всем этом присутствовал один человек — мужчина, с которым я состояла в отношениях. Он сказал, что я ползала по квартире на карачках, долбилась головой об углы и все это время пыталась его убедить, что я ничего с собой не делала.

— И что потом?

— Когда это прошло я написала четыре страницы текста, чтобы позвонить на линию доверия. Я читала этот текст дрожащим голосом, а женщина в трубке очень тяжело дышала и молчала, а потом она меня прервала и сказала: «Девочка, ну давай, в общем, сходи в кино с подружками или по магазинам, обратись к врачу, если у тебя такие проблемы».

Потом началась сессия, я пришла в университет никто не подозревал, что я два дня назад чуть себя не убила. Когда сессия закончилась, я пошла в больницу и сказала: «Знаете, я тут месяц назад пыталась убить себя, наверное, это что-то плохое. Ну и сейчас я себя не очень чувствую из-за этого». Тогда я снова легла в больницу и пролежала там три месяца.

Когда я вышла, до новой сессии оставалось около месяца. Потом произошла какая-то ссора с тем же мужиком. Это вывело меня из себя и я пришла в больницу к своему участковому психиатру. Там я начала истерить, плакала, говорила, что я хочу умереть. В итоге я согласилась на то, чтобы меня прямо сейчас увезли на Банную гору.

— Долго ты там пролежала?

— Нет. Я была там всего полтора дня. Как только я туда приехала, то поняла, что у меня все не так плохо, чтобы там лежать. Когда ты туда приезжаешь, у тебя забирают абсолютно всё, всё, что у тебя есть, дают пижаму, отводят в корпус, селят в палату и не выпускают, пока ты не сдашь все анализы. У тебя нет ничего: ни телефона, ни книги — вообще ничего. Я лежала там. Соседке кололи хлорпромазин в вену, всё было ужасно.

— Это какой-то жесткий препарат?

— Это очень устаревший нейролептик. Я его пила, ещё когда раньше лежала в больнице. Мне его давали почему-то для сна. Но ей кололи прямо в вену. Все из-за того, что у нее все время болела голова. Я никогда не сталкивалась с тем, чтобы хлорпромазин по вене пускали. Это либо таблетки, либо в жопу укол.

— После инъекций твоя соседка лежала «овощем»?

— Там все были как овощи.

— Как в итоге ты выбралась с Банной горы?

— На следующее утро ко мне приехала мама и сказала: «Давай, выходи отсюда». Врачи или санитарка говорят: «В смысле выходи?» Тогда мама написала заявление в полицию, после этого меня оттуда выпустили. В итоге спустя полтора дня стационара меня выписали с диагнозом шизофрения. При этом у меня всего было два разговора с врачом и оба были о том, что я хочу отсюда свалить.

— Как ты себя чувствуешь в данный момент?

— Через какое-то время после истории с «Банкой», я вышла из «токсичных» отношений с тем мужчиной и мне стало лучше.

— Почему ты называешь эти отношения «токсичными»?

— Потому что это было насилие, домашнее и психологическое. После «Банки» мама и он решили, что мне лучше жить с ним, типа он за мной присмотрит. Три месяца я жила с ним, он меня выгонял пару раз. Третий раз выгнал, и я не вернулась. После этого моя жизнь становилась лучше и лучше. Тем более, после «Банки» я поняла, что больше в больницу ложиться не хочу. Ещё один стимул для того, чтобы не опускаться на дно.

— Как ты сейчас «держишься на плаву»?

— У меня медикаментозная терапия, которая была с самого начала, и она продолжается сейчас, я пью нейролептики, антидепрессанты.

— Тебе их нужно пить всегда?

— Да.

— А если не будешь их пить, что произойдёт?

— Если я не буду пить антидепрессанты, у меня будет тяжелая депрессия, что-то очень плохое, я вообще не смогу ничего делать. Когда перестаешь пить нейролептики, возникает синдром отмены, и это как героиновая ломка. Может, от них можно отказаться как-то постепенно, но я понимаю, что пока я не могу это сделать.

— Какие эффекты от таблеток?

— Я пью нейролептики на ночь, у них седативный эффект. Они снижают когнитивную активность, умственную активность, физическую.

— То есть ты крепко спишь и тебе не снятся кошмары?

— Нет, мне снятся кошмары. Я не знаю, с чем это связано. Вообще, у таких лекарств очень много побочек, может, кошмары мне снятся именно из-за этого, может, из-за того, что я пытаюсь жить спокойно и вымещаю все в подсознание. Я называю свои кошмары социальными. Это какие-то истории про людей, с которыми я общаюсь, это мои родители, моя бабушка. Поэтому я попросила своего врача выписать мне ещё транквилизатор, и с ним мне лучше, я лучше сплю, теперь мне снятся более лёгкие сны, и я могу утром нормально вставать. Но основная моя проблема в том, что я часто не могу ничего делать.

— Это как?

— Я лежу и не могу встать, у меня нет ни на что сил.

— Часто у тебя такое?

— Сейчас я так не делаю почти, раньше было часто. Может все дело в транквилизаторе, благодаря которому я несколько часов более глубоко сплю и могу вставать рано.

— Ты говоришь тебе снятся социальные кошмары. Как вообще ты уживешься в обществе?

— У меня очень долго не было нормальной работы, потому что у меня нет воли. Точнее не было, может потому что я в себя не верила, или потому что я не развивалась, и просто пыталась справиться со своими какими-то внутренними сложностями.

— После «токсичных» отншений тебе стало легче. Почему?

— Я стала больше общаться с нормальными людьми. Если появлялся бойфренд, то он был суперклассный, нетоксичный, заботливый. Больше стала заниматься общественными движухами. Вокруг меня появилось больше людей, с которыми мы что-то делали вместе.

— Как ты сейчас оцениваешь свой уровень социализации?

— Думаю, что он стал лучше.

— Стало проще находить язык с людьми?

— Я всегда могла найти общий язык с людьми.

— Тогда в чем была проблема?

— В том, что у меня не было работы и были периоды, когда я опускалась на дно, просто на днище. Когда я не хотела сдохнуть, но чуть не сдохла, потому что мне было плохо. Год назад, мне несколько раз предлагали госпитализацию врачи в диспансере, где я лечусь. Я отказывалась. Меня хотели увезти в наркологический диспансер, я отказывалась.

— Ты до сих пор ходишь к врачам?

— Конечно, прихожу раз в месяц к моему участковому психиатру, чтобы он, как минимум, выписал мне рецепт на таблетки, как максимум, поговорил со мной. На самом деле у психиатров нет времени говорить. У меня сейчас сменился доктор, и он как-то более лоялен ко мне, он молодой врач, и он готов больше слушать меня. Раньше была женщина, которая говорила: «Чё не была два месяца, тебе нельзя снижать дозу, у тебя восемь «лёжек», тебе ещё пять лет, как минимум, пить эти таблетки!» Я её немного боялась, поэтому могла что-то не говорить. Сейчас хожу к нему, и я могу с ним договариваться, например, что я хочу снизить дозу.

— Снижает?

— Да.

— Как сильно снизилась дозировка таблеток за эти годы?

— Я помню, что когда-то я пила нейролептики по 400 мг утром и вечером. Не представляю, как я тогда жила. Сейчас я пью 100 мг вечером.

— У твоей болезни есть какая-то сезонность?

— Видимо есть. Я ложилась в больницу первый раз весной 14 апреля, второй раз 15 февраля где-то. Начинается всё с зимы, а приходила в больницу я только к весне, когда уже всё, когда несколько месяцев прожила в таком состоянии. Всё меняется, и это регулируется таблетками, но я не хочу их пить много.

— Ты рассказываешь людям о своем диганозе?

— Я не скрываю этого. Если адекватные люди, они такие: «Ну ладно». Если это незнакомые и неадекватные, то они либо говорят: «А в чём это проявляется, а что у тебя, как ты это чувствуешь, а как ты это?», либо: «Нет у тебя никакой шизофрении, нет у тебя шизотипического расстройства, ты чего».

— Какие-то агрессивные реакции были?

— Нет. Мне прилетало намного чаще от того, что я феминистка, чем от того, что у меня шизофрения.

— Для большинства людей шизофрения — это когда человек слышит голоса, ещё что-нибудь ему кажется, у тебя такое бывает?

— У меня нет.

— И никогда не было?

— У меня только телевизор в голове.

— То есть?

— Когда я занимаюсь какими-то монотонными делами, например, мытьем посуды, то замечаю, что в голове прокручиваются фразы и это делаю не я. Понятно, что они внутри, в моей голове. Как будто это мои мысли, но я их не думаю. Это как какие-то диалоги, как будто переключаешь каналы на телевизоре и слышишь пару слов, какая-то фраза, и дальше переключаешь. Но это мне совершенно не мешает жить. Просто какая-то ерунда в голове, я не чувствую. Может, только засоряет мою башку.

— Ты считешь себя каким-то неправильным членом общества, бесползеным или ненужным?

— Знаешь, мне кто-то говорил: «Это не мы больные, это мир больной». Мне врачи говорят, что у меня могут быть какие-то логические ошибки. Что из-за моей особенности мышления могут быть нарушены ассоциации.

Хотя я не думаю, что это может как-то сильно помешать. Много людей с шизофренией, которые делали всякую классную фигню, в основном, это, конечно, художники или философы. А так, я не знаю… Просто мне бывает плохо, у меня депрессия, вот и всё.

— Бывает такое, что ты идёшь по улице и думаешь: «Мне тут не место»?

— Сейчас нет. У меня концепция такая, что я хочу закончить эту жизнь и всё, я хочу выполнить жизненный план, который от меня требуется и всё. Но я не стремлюсь делать что-то, хотя понимаю, что у меня, как у человека, должны быть амбиции и цели, и они у меня есть, но я знаю, что это ничто. Просто это ничто. Жизнь всё равно бессмысленна. Мне вообще [плевать] на всё!

— Ты задумываешься о семье, детях?

— Иногда задумываюсь о том, как я буду заботиться о детях, если я не могу даже позаботиться о себе. Что надо мало спать, что послеродовая депрессия и всё такое. С другой стороны, тот же феминизм мне говорит, что материнство, оно может быть не таким плохим, как кажется.

— Сейчас ты хочешь чего-то большого? Есть у тебя жизненная цель? Или тебе без разницы, что с тобой происходит.

— У меня появились какие-то социальные обязательства. Я учусь в университете, у меня есть работа, которая более менее мне нравится.

— Но ты ведь можешь ничего этого не делать.

— Да. Тогда я буду в дерьме, я окажусь на дне или еще хуже.

— Получается, что ты специально «нагрузила» себя социальными обязательствами?

— Конечно. Когда у меня не было работы и все было плохо с учебой, я поняла, что не могу продолжать так жить. Когда у меня не было работы, на меня давили все родственники. Вообще моя семья мне никак не помогает, кроме бабушки, но она на меня давит: сиди прямо, выходи замуж за хорошего человека, рожай детей, зачем ты вообще в больницу ложилась и все такое. У меня же совсем другие взгляды. Я хочу хотя бы эти полтора-два года прожить, проработать на нормальной работе, закончить университет, и потом подумать, что я буду делать.

— Тебе не кажется, что то, что ты сейчас перечисляешь — это обычная история? У многих были ситуации, когда они опускались на дно. На большинство людей давят родственники, если они не работают и не учатся.

— Конечно, это обычная история. Но мне сложнее всё это делать, понимаешь?

— Почему?

— Потому что я не знала, кем я могу работать, потому что я не хотела работать.

— Почему?

— Потому что я считала, что я не справлюсь ни с какой работой, а если это какая-то тупая работа, то я не хочу на ней работать.

— Как твои родственники относятся к тебе из-за болезни?

— Недавно, может быть летом, я написала письмо бабушке про то, что такое депрессия, и что мне реально тяжело жить. Потому что она меня не понимала.

— Что такое депрессия?

— Депрессия — это когда ты ничего не хочешь.

— Вообще?

— Ну, она может сопровождаться саморазрушением. Я приходила часто к саморазрушению. У меня были долгие периоды, когда я бухала как не в себя…

— После письма отношения с бабушкой стали легче?

— Да. Но другим родственникам вообще [все равно]. Мама, она адекватная, мы с ней нормально общаемся. Но ей [все равно]. Она вытаскивала с Банной горы, но когда я приходила к ней в ужасном состоянии, говорила: «Можно я у тебя поживу?», она говорила: «Нет». Она купила нам с сестрой квартиру, потому что негде было жить. Она родила ещё двух детей, поэтому она купила квартиру нам и посчитала, что этого достаточно в плане заботы о своих детях.

— Кому-то родители вообще ничего не дают: ни квартиры, ни денег, ни машин.

— Но я бы могла жить с ней.

— То есть тебя задел тот факт, что что вместо того, чтобы взять тебя к себе, она отстранилась?

— Нет. Я сама ушла из дома, потому что у меня было конфликтное отрочество. Я всегда ссорилась с мамой.

— Тогда в чем проблема? Ты хотела жить отдельно, она купила квартиру.

— Когда я жила уже в этой квартире, я приходила к ней и говорила, что хочу жить с ней. Она тогда уже развелась с мужем, было попросторней там, двое детей и она. Но мама говорила: «Нет». И, когда я училась в 11 классе, я сказала ей, что уже неделю не хожу в школу и просто лежу. Она сказала: «Почему?», я говорю: «Я не знаю», она: «Давай я куплю тебе витаминки», и даже витаминки не купила (плачет). Определённо мне не хватило какого-то её внимания, когда я взрослела. Раз я с 14 лет начала задумываться о смерти.

— Думаешь, можно было избежать всего, что с тобой происходило, если бы у тебя были более тесные отношения с матерью?

— Она психопатка сама.

— У нее диагноз?

— Нет, но сней сложно иметь дело.

— У тебя в семье вообще были психические заболевания?

— Среди моих близких родственников есть алкоголик. Одна родственница пыталась покончить с собой.

— Когда была молодой?

— Да, но потом она поняла, что это не выход. Просто проблема в том, что иногда я чувствую свою чёрную дыру, вот здесь вот (показывает на грудную клетку).

— Чёрная дыра — это что?

— Пустота. Что во мне пустота.

— В плане эмоций?

— Нет, видишь, у меня есть эмоции (плачет). Я не знаю… Это боль от существования.

— Когда ты чувствуешь эту пустоту? После стрессовых ситуаций?

— Не знаю. Мне кажется, что сейчас у меня больше психологические проблемы, нежели психические. Потому что это все из-за взаимосвязи с людьми… Мне кажется, я теряю связь со своим парнем, что мне одиноко, что я не могу с этим справиться. Что я не могу оставаться сама с собой наедине. И при этом я понимаю, что люди не должны заполнять эту пустоту и убирать с меня одиночество.

— Ты не можешь пока научиться жить сама с собой?

— Мне комфортнее самой с собой. Я мечтала жить одна, я сейчас живу одна, и мне просто замечательно, но я чувствую одиночество, каждый вечер мне хочется какой-то связи, а её нет. Кстати, ещё одна моя особенность в том, что я все время сомневаюсь в своих мыслях.

— Например?

— Например, я думаю, что феминизм — это вообще спасение мира. Проходит месяц, а потом я такая — нет, но слава кошке, что феминизм до сих пор со мной, и по поводу него у меня сейчас сомнений нет.

— Тебе не кажется, что сомневаться и мириться с одиночеством, это нормально и через подобное проходят многие?

— Это не значит, что это нормально. Это значит, что у многих депрессия. Депрессия — это эпидемия, и то, что сейчас так у многих — это ненормально. С одной стороны я рада, что такое у многих и я не одна, но с другой — это [песец]. Значит мы все живем в этой боли.

— Ты хочешь вылечиться и стать «нормальной»?

— Вылечиться от чего? От депрессии? Хочу. Я хочу чувствовать меньше боли, вот и всё. Я хочу чувствовать удовлетворение, а не боль.