«Это настоящая война». О чем молчат уставшие от бессилия пермские медики

«Ты знаешь, вас бы, писателей и антиваксеров, на смену к нам горшки выносить. Или следить за подачей кислорода», — говорит мне уставший бородатый врач, одноклассник и вечный балагур. На очередной школьной встрече в этот раз он тупо пьет разные напитки и молча ходит курить. «Вот попроси в министерстве, чтобы вас пустили хотя бы на полчаса в полной амуниции к нам. Посмотреть, как умирают люди. Сразу вспотеете и перестанете ерунду писать, только вы ж по офисам сидите, треплетесь о свободе и чипировании», — отрезает мои вопросы дружище, и машет рукой. «Ну а что я тебе расскажу, чтобы меня уволили? Хотя и уволят — я работу найду, а им некого вместо меня на смены ставить», — машет рукой наш доктор.

Разговор не очень клеится: «Ты знаешь, мы раньше ржали над психологами, которые доставали нас требованиями прийти на занятия против профессионального выгорания, время еще тратить на заполнение тестов. А сейчас мы понимаем, как это на самом деле: выгореть. Помнишь выражение «у каждого врача есть свое кладбище»?

Раньше у каждого из нас оно было малюсенькое. У меня, в экстренной хирургии, побольше других — стандартная летальность была 10–15%. А теперь я не работаю в операционных бригадах и не наблюдаю за динамикой у пациентов, выходящих из наркоза. Теперь у меня вечный день сурка: поступил, ИВЛ, умер. Понимаешь, 70% поступивших в реанимацию умирает. И ты не знаешь, что с этим делать.

Мы устали менять протоколы лечения, они перестают работать. Точнее так, одному из десятка помогло — а остальным нет. И ты в этом костюме, кстати, уже привыкли к СИЗам, нормально, мечешься от пациента к пациенту, а они — стонут, плачут и умирают. Вот только что вроде стал без ИВЛ дышать сам. Вроде бы динамика пошла, ты смену сдал, вернулся — а он умер. И ты не понимаешь, как лечить, чем лечить: никакие стандартные медицинские подходы не работают.

Кислород идет — пациенту хорошо, гормоны, капельницы — все отлично. Легкие на рентген-контроле нормальные уже. А у него — бац и почки отказали. Или тромбоз. И нет никаких закономерностей в течении болезни. Ты думаешь, что это ты такой дурак, но ты советуешься с коллегами, читаешь о разной практике лечения этой инфекции — в том числе разных мировых клиник. И понимаешь, что все во всем мире в том же состоянии, что и ты.

Ты все делаешь правильно, как бы поступал в других случаях осложненных ОРВИ с присоединившейся пневмонией. Как бы ты вел такого пациента до ковида. Он лежит в реанимации на ИВЛ неделю, дольше. Его родные звонят каждый день и спрашивают: как? В доковидное время ты бы развернуто ответил, а сейчас кроме «стабильно тяжелый» тебе ответить нечего.

Представь, пациент в реанимации выписывается — реже, чаще умирает. Койка освобождается только на короткое время, меньше часа. Сейчас в линейных отделениях много тяжелых больных, которые в «мирное время» были бы в реанимации. К нам поступают только самые тяжелые, почти безнадежные. Вчерашние хирурги и терапевты все уже немного реаниматологи — научились стабилизировать тех, кто еще может без ИВЛ, и вытягивают их, и выписывают. У нас с августа реанимационные койки никогда не пустуют, как только освобождаются — везут нового больного из линейного отделения.

И так каждый день, каждую смену. Ты обеспечен на 150% лекарствами, ты верил в свою многолетнюю практику и даже гордился вытянутыми с того света почти безнадежными пациентами. А ковид все перечеркнул.

Ты не думай, мы пока до самого края не дошли, все-таки научимся, победим в этой пандемии. Это настоящая война, у меня такое ощущение, и оно помогает. Потому что сдаваться нельзя, иначе только уйти в дворники.

Есть и хорошие новости. Они маленькие, но дорогого стоят. Коллективный иммунитет работает. Мы, медики, в эту волну меньше болеем, у нас в клинике никто не умер за последние пару месяцев. Мы вакцинированы и проэпидемичены — каждый божий день мы в эпицентре вирусной нагрузки. И не только врачи, но и старушки-санитарки, кастелянши — все, тьфу-тьфу-тьфу, здоровы. В терапевтических отделениях вакцинированных пациентов побольше, чем в реанимации, у нас — меньше процента приблизительно. Значит вакцина работает. И это дает надежду».