Русский путч глазами пермяка: август 1991-го от трагедии до фарса

— Вячеслав, расскажи, с чего все началось, почему решил туда ехать?

— Это была моя вторая поездка в 1991 году для репортажа о событиях, связанных с путчами. До этого мы с оператором Борисом Петуховым летали в январе в Вильнюс. Это оплачивалось государственным комитетом по телевидению и радиовещанию. Правда, тогда мы ехали в Вильнюс, а приехали в Ригу.

keyboard_arrow_down

— Руководство телекомпании поддерживало такие командировки?

— Надо отметить, что мы поехали благодаря очень правильным решениям, которые приняло местное руководство Государственного комитета по телевидению и радиовещанию в Пермской области (тогда так называлась ГТРК). 19 числа, когда случился путч, когда выступал Янаев, был озвучен его указ о запрете любого местного вещания. Но из редакций ни в Перми, ни в Москве никто не уходил, все ждали развития событий.

Первый директор телекомпании «Рифей» Николай Сергеев вечером 19 августа привез мне принятый по факсу указ Бориса Ельцина о том, что он берет полноту власти на себя. Интересно, что факсовый аппарат тогда был только на «Рифее», остальные получали информацию по телетайпу. Текст указа я передал руководству Государственного комитета по телевидению и радиовещанию Пермской области. Это я помню хорошо. В результате, главный редактор Антонина Невоструева и Валентин Ермолов, он был председателем комитета, приняли решение все-таки выйти в пермский эфир, прочитав факс. В эфире было то, что было опубликовано официально ГКЧП, то, что было принято тогда распространять, и зачитан указ Ельцина. Это важный момент: всего лишь несколько государственных телекомпаний в СССР не прекратили в эти дни вещание, среди них была Пермь.

— Ты уехал в Москву, и что ты вспоминаешь как самое яркое из событий?

— Есть такая пермячка Ирина Залевская, в 1990–1993 годах депутат Верховного совета от Пермской области (бывший главный редактор газеты «Молодая гвардия», в 2002 году стала вице-президентом Российской Академии проблем безопасности, обороны и правопорядка, кандидат политических наук, доктор философии, — Properm.ru). Я с ней встретился в Москве. Она жила на этаж ниже тогдашнего генерального прокурора России Валентина Степанкова (с 1983 по 1987 годы был прокурором города Перми — Properm.ru).

Когда я был 21 августа 1991 года у Ирины Федоровны в гостях, мы поднялись к Степанкову, я сам слышал звонок Бориса Ельцина. Ельцин сообщил Степанкову, что он подписал указ о запрете КПСС, отдал распоряжение лететь в Форос и вернуть оттуда Горбачева. Я был свидетелем этого звонка.

— Была разница между событиями в Прибалтике и событиями в Москве?

— Отличительная черта московских и рижских событий: в Риге это были серьезные баррикады: железобетонные блоки, которые свезли в том числе к зданию телевидения. В Москве возле Белого дома это были огромные кучи мусора. Что больше всего поражало — это запах, который исходил от Белого дома. Это был запах мочи. Было огромное количество разбросанной водки, хлеб валялся.

— Почему мочой пахло?

— Потому что три дня от Белого дома никто не отходил. Физиологические потребности они осуществляли прямо на Белый дом. Он, первое, пах, как общественный туалет, второе, — он был весь исписан фломастерами, углем, чем попало… Писали кто что хотел: «Здесь был Вася», «Долой КПСС».

Меня внутри это немножко смущало, поскольку, как и каждый молодой человек в стране того времени, я был сторонником демократии. Я не мог понять, как это все соотнести в голове. Когда мы с Борисом Петуховым приехали в Ригу рядом со мной, буквально в метре, убили оператора «Взгляда», там мы реально лежали под пулями и было понятно: кто свои, кто чужие, и понятно, что это уже не союзная республика.

Совершенно другую историю я видел в Москве. Когда мы пытались пройти к зданию Верховного совета (Белому дому), нас остановили какие-то панки, которые требовали, чтобы мы с Залевской не подходили близко. Пришлось попросить вмешаться милиционера, только так мы прошли через другой вход. Это были несколько странные события.

— Что это напоминало: фарс?

— Какая-то внутренняя цензура действовала, мы даже договорились с оператором, что снимаем, а что не нужно. Кучи мусора и пьяных людей мы почти не снимали. Потом уже, когда вернулись в Пермь, сделали передачу, которая вышла на местном канале «Авось». Мы разделили ее на три части. Первая часть называлась «Трагедия», вторая — «Фарс», третья — «Итог». Для финальной части мы взяли кусок из фильма «Убить дракона»: «Вот сейчас только все и начинается». Мы очень долго думали с редактором программы, Олегом Плюсниным, как это все показывать, можно ли в принципе показывать.

— То есть ощущения трагических для страны событий у тебя не было?

— Конечно, трагедия в событиях августа 1991 года присутствовала, но надо сказать, что если бы не более-менее благоразумные действия тогдашних московских властей, трагедия могла бы быть более серьезной. Например, я видел как раскачивали памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянке. Уже почти его сдернули… А надо понимать, что внизу три станции метро, это огромный тяжелый памятник, это толпа, площадь, заполненная народом. И если бы памятник уронили, я думаю, жертв было бы очень много. И тогда приехал мэр Москвы и эту историю остановили, а ночью памятник аккуратно демонтировали. Когда его дергали трактором, я оператору говорил: «Давай отойдем подальше, в сторону Старой площади».

На Старой площади мы видели разбитые окна ЦК КПСС из которых на улицу вылетала куча бумаг. В общем, начинался какой-то, как бы сейчас сказали, беспредел. Толпа по большей части была в алкогольном опьянении. Это я тоже помню.

И тогда я не сразу осознал, откуда вдруг на митинге в поддержку демократии взялось огромное полотнище. 19 августа — начало путча, а уже 21 августа никем не организованные люди выносят на митинг огромный, и теперь я понимаю — явно заранее подготовленный — флаг размером с саму Манежную площадь.

— Это же сразу был триколор?

— Да. Работая на ГТРК, я потом сам сшил триколор и повесил в кабинете, но приготовить для массового мероприятия такой огромный триколор — это нужно время и заготовленный материал, надо заранее это придумать. Тогда мне не приходило в голову, откуда он взялся.

Весь центр был перекрыт, огромные толпы народа. По Тверской, Манежной, Лубянке — это все полностью пешеходные улицы, машины не ездят. Метро движется. На метро мы передвигаемся к Белому дому.

У Белого дома тоже огромное количество людей, мусор свезен. Груды мусора. На съемках, если найти наш фильм в архиве, не думаю, что это будет видно. Сейчас можно все показывать, а тогда…

— По сути основные события были не у Белого дома, на Манежной площади?

— Я застал момент, когда Ельцин вышел из Белого дома и поехал на Манежную площадь. Я, может, что-то сейчас путаю, прошло достаточно много времени.

И я, достаточно наивный молодой человек, я же знал, что Ельцин из Березников, мне казалось, что вот я, а вот Ельцин, что мне мешает взять у Бориса Николаевича интервью? Ничего. Я прорываюсь к нему и начинаю говорить: «Борис Николаевич, пермское телевидение», дальше его охрана просто положила меня мордой в асфальт и к затылку приставила автомат Калашникова. Только позже я понял, что могло произойти.

— А по ощущениям, о чем люди, которые выходили на московские площади, говорили, чего они хотели? Была ли общая цель, какие-то идеалистические желания, или ощущение запаха мочи и водочных бутылок все это перебивало?

— Эмоции были очень сильные. Но мы не думали, что рухнет вся страна, мы думали, что поменяется ситуация, отношение власти к людям.

— Оставалось несколько месяцев до того, как перестанет существовать СССР.

— Но не было ощущения того, что еще чуть-чуть, и мы будем жить в другом государстве. Было ощущение именно того, что поменяется отношение, мы будем более свободны.

Это ощущение, когда тебе запрещают говорить, когда взгляд из подполья. И вдруг ты сопричастен переменам, понимаешь, что цензуры больше нет. Я вижу здание ЦК КПСС разрушенное, разбиты стекла, оттуда летят какие-то бумажки, я понимаю, что эта огромная махина рухнула и ее больше не будет.

— Такое ощущение было?

— Внутри мешалось два противоположных чувства: с одной стороны, рухнула надстройка над привычной жизнью. Но при этом как-то странно все, не так, как виделось в той романтической придуманной идеальной жизни. Очень походило на фарс. Если с первых минут заявлений ГКЧП было ощущение опасности, то, когда я прилетел уже в Москву, ощущения опасности уже не было.

В Москве 20 августа утром было совершенно все понятно, что все рухнуло, что ГКЧП ничего не смогут сделать, хотя были танки и были погибшие люди. Но уже тогда мы знали, и все москвичи знали, что погибшие под танками двое ребят были хмельные и свалились, но это не говорит о том, что не было других жертв — жертвы были. Все в Москве на площадях ходили с радиоприемниками, слушали «Голоса», слушали «Эхо». События 1991 года для меня много раз начинались с радио. По радио я узнал, не по телевизору, что в стране ГКЧП, по радио я узнал, что СССР больше нет.

Я возвращаюсь к себе 20-летнему. Сейчас я могу сказать, что потом, когда уже приехал в Пермь (через неделю) начал думать про некие политические технологии, сценарии, хотя тогда мы это так не называли. А там, в Москве, нет, не думали. Это же первый раз на моих глазах в моей стране происходило. Нет, я не думал о политтехнологиях, наверное, в двадцать лет и не понимал, что они существуют.

— Ощущения спланированности не было?

— Потом позже, конечно, оценивая другие события, произошедшие за тридцать лет, и их на постсоветском пространстве было много, я понял, что это была первая из оранжевых революций.

— Как это ощущение пришло? Из каких пазлов оно сложилось?

— Если быть внимательным к деталям, то сценарий один, он очень похож. Символы, тот же огромный триколор.

— Были в Москве на улицах люди, которые выступали «за ГКЧП»?

— Публично никто об этом не говорил, что они поддерживают, это в толпе, наверное было бы опасно. Когда все протрезвели, особенно когда Союз окончательно развалился, об этом начали говорить публично.

Этому сопутствовало постоянное внутреннее ощущение некого предательства, потому что только что мы голосовали за сохранение СССР и Горбачев нам это обещал. Я тоже ходил на референдум и голосовал за то, чтобы сохранить союз. Вдруг неожиданно все об этом забыли. Референдум — высшее волеизъявление народа, которое нельзя было просто так перечеркнуть бумажкой или неким сборищем в Беловежской пуще.

— 1991 год бы вообще богат на выход танков в центр Москвы, начиная с путча, потом 4 октября, ближе к беловежскому соглашению. А как воспринимали происходящее солдаты, бойцы «Альфы»?

— Я только что вернулся из армии, прошло всего полтора года. Буквально недавно я был ровно таким же солдатиком. В глазах срочников я видел испуг. Они были на танке, но они не понимали, для чего они здесь, что будет дальше.

— И не придется ли стрелять по своим.

— Я понимал, что есть приказ, есть устав, его будут исполнять, но приказа не было. Это были реальные войска, армия. Обычная армия, ребята молодые. В каждой казарме была Ленинская комната, где каждое утро начиналось с политинформации. Для них это было все в один день. Утро начали с политинформации, приехали в Москву, и тут поняли, что политинформация закончилась навсегда.

— Либо не поняли.

— Я думаю, поняли. Потом, ведь к этому событию была серьезная подготовка. Это же не с кондачка все началось, если откручивать события с позиции сегодняшнего времени, знаний, как устроена политика.

Это же несколько лет подготовки. Если бы не случилась в 1985 году перестройка, совершенно все было бы по-другому. Если бы до этого не было некого послабления, то мы бы жили в другой стране, все возможно.

— Сейчас бы ты собрался и поехал, случись что-то подобное, или нет? Например, в Белоруссию на сегодняшние события?

— Честно, не знаю. Меня сегодняшняя повестка волнует очень мало. Мне все интересно, что было «дцать» лет назад, это любопытно, это внутреннее мое сегодняшнее состояние. Это отношение к миру отражает и мое нынешнее место работы — Мемориальный музей заповедник истории политических репрессии «Пермь-36». Может быть, оно поменяется с годами. Поэтому для меня кажется очень важным взглянуть в прошлое, чтобы будущее было немножко другим. Не тем, может быть, каким его придумают политтехнологи.

Я не знаю, будете ли вы об этом писать, люди многое забывают. Ты говоришь: сравни Беларусь и ГКЧП, но кроме Беларуси и ГКЧП в истории России было много других вещей. Например, была смерть собирателя земель русских Ивана Грозного, который не оставил после себя наследника.

Мы понимаем, что было дальше: гражданская война, которую удалось остановить на нашей территории, в Прикамье. Именно пермские купцы Строгановы проплатили первое и второе ополчение, эту историю мы обязаны помнить. Слава богу, что тогда нашелся патриарх Гермоген, который пожертвовал жизнью, но призвал к единению русских людей. Слава богу, что был тот же Трифон, который сумел доехать до Соловков — того места, которое было неким духовным центром страны, к чему люди прислушивались. И после Ивана Грозного фактически нет возможности для сменяемости власти. К чему это приводит? Это приводит к смуте. Это важный момент в понимании всей мировой истории.

— Если все-таки сравнивать сегодняшние события белорусские, башкирские, хабаровские, есть в них сходства, есть отличия в твоих ощущениях?

— При любой ситуации, когда на площади выходят люди, я не верю, что они выходят сами.
Да, они искренне идут, но для этого нужно создать предпосылки. В искренность людей мы не можем не верить. Однако, в толпе мы все искренние, но управляемые. При любой ситуации, люди согнанные в единую стаю, начинают мыслить по-другому. Коллективный разум, коллективный иммунитет. В толпе сложно думать самостоятельно, это закон.

«Скованные одной цепью», как в песне Бутусова. Потому я и говорил тебе, что там, в Москве 19–21 августа не было принято говорить, что кто-то придерживается другой точки зрения. Скажи в этой толпе, что ты считаешь, что ГКЧП принимало правильное решение, вышел ли бы ты из этой толпы? Неизвестно.