Живые легенды Великой Отечественной: Авиатехник Лидия Демидова

Дверь нам открыла невысокая пожилая голубоглазая женщина с повязанном на шее шелковым платком, в элегантных очках и подкрашенными губами. Лидие Михайловне 89. Это самая молодая участница нашего проекта. В комнате царил порядок, в серванте стояли праздничные сервизы, на полках — книги. С трудом верилось, что эта хрупкая женщина прошла войну. Рассказывая нам свою историю, Лидия Михайловна волновалась больше остальных, голос срывался, руки дрожали, голубые глаза наполнялись слезами.

— Расскажите об обстоятельствах, при которых вы узнали о войне?

— Я училась в то время, это было в четыре часа дня. Передали, что нас начали бомбить. Я тогда еще в Орле жила, а потом поехала к тете, двоюродной маминой сестре.

— Как вы попали на войну?

— Я тогда училась и работала на заводе на Бахаревке. Как-то было комсомольское собрание, к тому времени молодых людей уже у нас почти не было, посылать на войну некого было, так вот тогда предложили девушкам. Желающих попросили поднять руку. Я подняла.

— Что заставило вас поднять руку и стать добровольцем?

— Ну а как же! Это ведь моя родина. Кто ее будет защищать, если не я.

На следующий день мы пошли на полигон, ползали по-пластунски там, стреляли из винтовки, из пистолета ТТ, через месяц нас вызвали в военкомат, а потом уже эшелон отправился из Перми в Ленинград. На Ленинградском фронте я и воевала. Меня определили в воинскую часть авиационной базы Краснознаменного Балтийского флота, обслуживающую первую гвардейскую авиационную дивизию. До конца войны и до Берлина служила в этой части.

— Как родители отнеслись к тому, что вы пошли на войну в 16 лет?

— Моя мама умерла, когда мне было 2,5 года. Папа умер, когда было 9. Я жила у тети в Перми. Она пыталась меня отговорить, но уже все было решено. После войны я даже сразу домой не поехала. Осталась служить. Я печатала наградные, мы присваивали воинские звания. Только в сентябре 1948 я вернулась домой.

— Что входило в ваши военные обязанности?

— Сама я не стреляла. Я обслуживала самолеты. Летчики улетали на задание, а в это время прилетал немец и весь аэродром бомбил! А мы же девочки еще совсем, но восстанавливать надо кому-то, — плачет Лидия Михайловна. — Так вот мы его там ровняли, чтобы самолеты могли сесть. Иной раз прилетит самолет — половины крыла нет, иногда хвост оборванный частично, все раненые. Ужас ведь. Моторы меняли мотористы, а мы перкалью оббивали самолеты, ремонтировали, заправляли бомбами, снарядами. Приводили самолеты в порядок. Зимой чистили снег и площадку аэродрома. Участвовали в боевом вылете.

Ребята все были такие хорошие, сидишь с ними разговариваешь, где-то посмеешься, где-то станцуешь, гармошка играет, и тут тревога — они быстрее в самолет. А мы уже все приготовили им. Смотрим, взлетели, потом, кто в заливе упал, кто на суше. Только вот вроде бы сидели разговаривали, потом встал, полетел, погиб. Уцелевшие самолеты после боя возвращались все как лохмотья. Тогда знаете я не плакала. Это сейчас — вспоминаешь и остановиться не могу, а тогда не до этого было. Боевая я была.

— Еще, помню, как-то пошли есть в столовую, а я вышла в туалет в тот момент. А туалет, сами знаете, в лесу стоит деревянный. Выхожу, защелку открываю — как даст прямо по столовой. Летел «Мессершмитт» и бросил бомбу, почти все, кто был там — погибли. Только повар у нас еврейчик маленький был — Абрам, он вот выжил. Мне просто повезло. Счастливая видимо я. Это все на острове в Финском заливе было, два километра шириной и девять длиной. Сверху постоянно нас бомбили. А войну я встретила в Кольберге.

— Страшно было?

— Страшно — не то слово. В День Победы я обычно плачу с утра до вечера. Воспоминания мучают. На самой войне некогда было переживать.

Ничего страшнее войны нет, это точно. Когда голод был — тоже тяжело, но хоть спали дома в своей кровати, а тут — нары, землянки, окопы, бомбежки. Каждый день как последний. Тяжело, конечно, победа далась, что говорить. Не спали — охраняли самолет. По два часа если придется спать — так и ладно. Когда блокаду Ленинграда сняли, помню, нам дали утром 200 грамм хлеба, в обед 300 грамм и вечером 200 грамм еще, так у всех тогда почти животы даже заболели. Летчиков получше кормили, а нам уж, что останется.

— Получали ранения?

— Я дважды раненая, все в одну ногу пришлось, было в Кронштадте еще это, били дальнобойной тогда и осколок-то прилетел. И еще слышу плохо сейчас. Шли мы как-то втроем с подругами, как сейчас помню — Шура и Нейля со мной были, как начало бомбить — девочки разбежались, а я в воронку прямо улетела, тогда меня оглушило. А вот вижу хорошо, всегда меткая была-единицу выбивала, да и сейчас могу нитку в иголку вдеть.

Тяжести мы таскали — это вот большой отпечаток наложило, у меня опущения всех органов на 25 сантиметров сейчас. Мы ведь бомбы подвешивали, а они тяжеленные.

Напоследок Лидия Михайловна пожелала нам долгих лет и мирного неба над головой: «Это сейчас самое главное. Берегите своих близких и цените то, что имеете».

Уже на пороге женщина спросила, кого еще мы ездили поздравлять с наступающим праздником. Услышав имя Анны Ивановны Першиной, она развела руками и, на секунду замерев, тихо спросила: «Она еще жива?».